Чрез то я сделаться смешным

И умным, и глупцам, и злым,

Иль, громку лиру взяв, пойти вослед Алкею,

Надувшись пузырем, родить один лишь дым,

Как Рифмин, закричать: «Ликуй, земля, со мною!

Воспряньте, камни, лес! Зрю муз перед собою!

Восторг! Лечу на Пинд! Простите, что упал:

Ведь я Пиндару подражал!»

Что в громких песнях мне? Доволен я мечтами,

В покойном уголке тихонько притаясь,

Но с светом вовсе не простясь:

Играя мыслями, я властвую духами.

Мы, право, не живем

На месте всё одном,

Но мыслями летаем;

То в Африку плывем,

То на развалинах Пальмиры побываем,

То трубку выкурим с султаном иль пашой,

Или, пленяся вдруг султановой женой,

Фатимой томной, молодой,

Тотчас дарим его рогами;

Смеемся муфтию, деремся с визирями,

И после, убежав (кто в мыслях не колдун?),

Увидим стройных нимф, услышим звуки струн,

И где ж очутимся? На бале и в Париже!

И так мечтанием бываем к счастью ближе,

А счастие лишь там живет,

Где нас, безумных, нет.

Мы сказки любим все, мы — дети, но большие.

Что в истине пустой? Она лишь ум сушит,

Мечта всё в мире золотит,

И от печали злыя

Мечта нам щит.

Ах, должно ль запретить и сердцу забываться,

Поэтов променя на скучных мудрецов!

Поэты не дают с фантазией расстаться,

Мы с ними посреди Армидиных садов,

В прохладе рощ тенистых,

Внимаем пению Орфеев голосистых.

При шуме ветерков на розах нежных спим

И возле нимф вздыхаем,

С богами даже говорим,

А с мудрецами лишь болтаем,

Браним несчастный мир да, рассердясь . зеваем.

.

Так, сердце может лишь мечтою услаждаться!

Оно всё хочет оживить:

В лесу на утлом пне друидов находить,

Укрывшихся под ель, рукой времян согбенну;

Услышать барда песнь священну,

С Мальвиною вздохнуть на берегу морском

О ратнике младом.

Всё сердцу в мире сем вещает.

И гроб безмолвен не бывает,

И камень иногда пустынный говорит:

«Герой здесь спит!»

Так, сердцем рождена, поэзия любезна,

Как нектар сладостный, приятна и полезна.

Язык ее — язык богов;

Им дивный говорил Омир, отец стихов.

Язык сей у творца берет Протея виды.

Иной поет любовь: любимец Афродиты,

С свирелью тихою, с увенчанной главой,

Вкушает лишь покой,

Лишь радости одни встречает

И розами стезю сей жизни устилает.

Другой,

Как славный Тасс, волшебною рукой

Являет дивный храм природы

И всех чудес ее тьмочисленные роды:

Я зрю то мрачный ад,

То счастия чертог, Армидин дивный сад;

Когда же он дела героев прославляет

И битвы воспевает,

Я слышу треск и гром, я слышу стон и крик .

Таков поэзии язык!

Не много ли с тобой уж я заговорился?

Я чересчур болтлив: я с Фебом подружился,

А с ним ли бедному поэту сдобровать?

Но, чтоб к концу привесть начатое маранье,

Хочу тебе сказать,

Что пременить себя твой друг имел старанье,

Увы, и не успел! Прими мое признанье!

Никак я не могу одним доволен быть,

И лучше розы мне на терны пременить,

Чем розами всегда одними восхищаться.

Итак, не должно удивляться,

Что ветреный твой друг —

Поэт, любовник вдруг

И через день потом философ с грозным тоном,

А больше дружен с Аполлоном,

Хоть и нейдет за славы громом,

Но пишет всё стихи,

Которы за грехи,

Краснеяся, друзьям вполголоса читает

И первый сам от них зевает.

Первая половина 1805

Послание к Н. И. Гнедичу . Впервые — «Цветник», 1809, № 5, стр. 184—192. В «Опыты» не вошло. Как свидетельствует письмо Батюшкова к Гнедичу от декабря 1809 г., послание в рукописи имело эпиграф из стихотворного письма Парни к своему брату от сентября 1785 г.: «Le ciel, qui voulait mon bonheur, || Avait mis au fond de mon cœur || La paresse et l’insouciance . » ‹«Небо, пожелавшее, чтобы я был счастлив, вложило в глубину моего сердца леность и беспечность»› (Соч., т. 3, стр. 64—65).